Программа саморазрушения воли, сознания и способности к эффективному действию

Краткая аннотация

Документ представляет собой поток самонаблюдения, фиксирующий последовательное угасание воли, сознания и способности к реальному действию. Через восемь уровней прослеживается движение от попытки осознать внутренние импульсы к полному уходу в состояние выключенности, апатии и саморазрушения.
Основная линия текста — анализ механизма самопоражения, где каждое действие бессознательно направлено на подтверждение собственной недееспособности. Повторяющиеся циклы боли, отключения и имитации активности формируют систему, в которой поражение становится целью, а страдание — способом поддержания иллюзии жизни.
В Центральной точке выявляется ядро этой структуры — одержимость неэффективным действием, невозможность остановиться и осознать, что энергия направлена на собственное разрушение. Документ раскрывает внутреннюю механику программы «Я не могу», превращающей бессилие в постоянный способ существования.

2021_05_25

Текущее состояние

Это — попытка просто отключить ум, и на этом всё заканчивается, потому что речь о том, чтобы прекратить постоянное мыслительное вращение и увидеть, что остаётся, если ум перестаёт заниматься собой; вопрос в том, что произойдёт с «я», если ум действительно выключен, и в каком смысле «я» при этом существует или не существует, — наверное, я утрирую, но мне важно как-то наблюдать этот процесс, и поэтому возникает мысль: не посмотреть ли на ум со стороны, не обмануть ли его, не ввести ли в заблуждение собственные механизмы, чтобы увидеть, как они работают и что остаётся за их маской.
Ты сидишь в уме, занят этим умом, и, чтобы посмотреть, как он работает, хочется как бы «обмануть» его — поймать на хитрость, подкинуть ему неправильный ход, чтобы увидеть его реакцию; это не прояснение в чистом смысле, это попытка выманить ум из привычной игры и посмотреть, что остаётся, когда он перестаёт управлять вниманием. При этом я понимаю, что это не значит «наивно одурачить себя», это скорее стратегия ухода в состояние, где мыслительная активность дробится и распадается, и я проговариваю это вслух, чувствуя, что говорю именно то, что происходит со мной в данный момент.
Ты возвращаешься в то же состояние, и меня это немного выбивает, потому что уже невозможно просто так продолжать и оставаться прежним, — ты настолько застряла в старых паттернах, в тех состояниях, которые как магнит притягивают тебя обратно, и это становится очевидным; я сама наблюдаю у себя после сессии, что на следующий день к вечеру возникает удивление: «что это вообще было?» — и приходит осознание, что какое-то прежнее состояние перестало работать, и это вызывает облегчение и даже недоумение относительно того, как я могла в этом пребывать раньше. Тем не менее игры ума по-прежнему активны, и я озвучиваю их себе — и тебе — потому что понимаю: «обманывать» я не буду, то есть не стану целенаправленно вводить себя в манипулятивное состояние ради переживания, тем более что те паттерны, которые ты только что описала, часто выступают следствием жалости или сопереживания, и это может быть частью динамики с мужчинами, о которой ты говоришь.
Ты играешь в чисто умственную позицию «спасателя», и эта игра не нужна ни тебе, ни другим; то, что ты подбираешь под себя в реальности — мужчин, обстановку — это всего лишь материал для умственной игры, и если смотреть правде в глаза, то это надо признать и принять; я сама участвую в этой игре на 100 %, причём очень активно, и чем глубже вовлечение, тем сильнее внутреннее возбуждение, какое-то вибрирующее ощущение, когда я «спасаю» кого-то, и это действительно присутствует и проявляется.
При этом «спасательство» далеко не бескорыстно: под ним часто скрываются властные мотивации, желание завязать отношения так, чтобы человек «должен» был, множество подводных смыслов и ожиданий, и если подходить честно, то в основе многих моих действий лежит ожидание ответа, обмена, возврата — то есть, по сути, это не просто акт спасения и отпускания, а способ поставить другого в зависимость от себя, получить от него что-то в ответ. Это ощущается как нечто, что пахнет игру-властью, как будто меня тянут на верёвочке, и эти люди включаются в игру легко, разворачивая меня в ту роль, которая выгодна и им, и мне одновременно; по сути, это игра в обоюдное «лоховство», обмен уязвимостями и манипуляциями, и я в ней тоже участвую, как ни странно требуя от других такого же «вклада» в мою иллюзию.
В то же время я не считаю себя мошенницей по своей природе: мне сложно просто эксплуатировать других, я совестлива в этом отношении и понимаю, что если я хочу получить ресурсы — время, внимание, заботу — то мне придётся что-то за это отдать, и простое «брать» мне не по душе; позиция ребёнка у меня чаще всего — защитная, это способ уйти от боли, не смотреть на неё и включить защитные механизмы, и я вижу большую разницу в клиниках: есть клиенты, которые прямо находятся в позиции ребёнка постоянно — это видно по детской речи, упрощённому чёрно-белому мышлению, — и есть те, кто внешне взросл, успешно организовал свою жизнь и тем не менее периодически «вскакивает» в позицию ребёнка, чтобы убежать от триггера и боли; и, что интересно, вторые порой труднее вывести из их состояния, потому что они вложились в эту регрессию более системно.
Для меня лично это видно отчётливо: есть люди-«ребёнки», которые живут в этом всегда, и есть люди, которые временно регрессируют — и я, заходя в позицию ребёнка, могу застрять там надолго, меня оттуда трудно вытолкнуть, хотя за этой позицией зачастую скрыта масса намерений и скрытых планов, которые я сама до конца не обсуждала и не осознаю; в последнее время мне всё чаще кажется, что то состояние, которое я демонстрирую как детское, служит экраном, за которым прячутся мои настоящие мотивы, и это осознание появляется всё яснее.

Я почти не говорю о себе прямо; много болтаю, много проговариваю, но в итоге ничего не проясняю — по сути, я не даю информации, необходимой для ясного понимания моего состояния, потому что сама очень сильно закрыта; это закрытие — следствие боли поражения, и я действительно существенно замкнулась: ничего не говорю, и если кто-то узнаёт что-то обо мне, то это происходит каким-то сторонним образом, через какие-то косвенные проявления, потому что я сама себя сжала в маленькое пространство и перестала видеть собственную личность, перестала узнавать себя.
Я испытала такую интенсивную боль от ощущения собственного поражения, что закрылась ещё сильнее: у меня словно сорвало крышу, и я перестала говорить о себе вообще, настолько глубоко я ушла в это закрытие.
Если попытаться описать, что я делаю в жизни — какие у меня намерения, как я веду себя в отношениях и взаимодействиях — то многое можно разобрать и проанализировать, но почему-то я предпочитаю не рассказывать, а демонстрировать очередную «разведённую» жертву, чтобы все отстали и перестали ковырять мою боль; это поведение автоматическое, и я иногда не замечаю, как включаю этот механизм, хотя он явно бессмысленен. Вроде бы боль «немного утихает», и я прошу не ковырять дальше, лучше помочь её подавить или отодвинуть, — и это — сознательная или бессознательная стратегия.
Если смотреть шире, то в моей жизни многое завязано на этой истории «спасателя»: мне нужны жертвы, потому что это одна из основных форм моих взаимодействий с людьми, и на этой игре повисло много контактов, включая дружеские. Что я сейчас ощущаю — это сложное, неоднородное состояние: смешение разных мотивов и реакций, неполное понимание самого себя; потому требуется прояснение, поскольку я прожила всю жизнь в этой умственной игре и до сих пор не понимаю, почему делаю то, что делаю, и каковы корни этого поведения; возникает ощущение некоторой «бессознательности» действий.
Какой у меня импульс и какое желание — это не совсем конструктивные вопросы в текущем виде; мой привычный подход — аналитическое мышление, поиск «косяка», попытка найти ключ к проблеме, и это мышление автоматически активируется: в каком пространстве у меня появляется это желание, в каком пространстве я собираюсь рассматривать эту игру — и при всём этом у меня постоянно включается исследовательская позиция вроде «инженер-исследователь», когда становится важно не столько почувствовать, сколько разобрать и покрутить в уме, как конструктор: взять пазл, вставить детальки, разобрать механизм.
Это навязчиво для меня: почти всё в жизни превращается в задачу, которую надо решить, в проблему, которую надо проанализировать, и это касается даже работы с клиентами; такая ментальная конструкция забирает ресурсы и мешает непосредственному проживанию ощущений.

Появляется импульс — и ты уже идёшь за ним, не успевая осознать, что происходит. Он всегда возникает изнутри, мгновенно, как внутренний толчок, и сразу запускает цепочку — импульс, боль, и следом автоматическое действие, привычное движение, которое кажется естественным, но на самом деле лишь воспроизводит старую схему. После этого уже подключается ум — рассуждения, сомнения, оценки: «хочу — не хочу», «надо — не надо»; но всё это уже в рамках игры, внутри механизма. Это не исследование, не осознание, а просто выполнение программы.
Я это понимаю: каждый раз, когда появляется боль, она мгновенно связывается с импульсом, и дальше всё разворачивается почти автоматически — импульс, боль, умственная работа. Этот цикл настолько быстрый, что момент самого импульса я даже не успеваю заметить; если потом возвращаться к воспоминаниям, я уже оказываюсь внутри привычного состояния, словно перескочив через осознание.
Внутри есть ещё одно ощущение — не просто беспомощности, а какого-то внутреннего «замораживания». Как будто внутри меня существует некая конструкция, похожая на куб, внутри которого вращаются другие кубики, и они постоянно двигаются, перекрещиваются, создавая состояние запутанности и одновременной сжатости. Это состояние трудно описать словами: оно как искусственное замешательство, самозапутывание, где всё становится нарочно усложнённым, чтобы не видеть сути.
Импульс, который должен был бы вести к осознанию, в действительности переворачивается в противоположное: он направлен на усложнение, на самозапрещение. Возникает внутренний голос — «это слишком сложно, ты не сможешь, уже пробовала много раз» — и этот голос останавливает движение. Всё это — цепочка установок, превращающая простое наблюдение в искусственно тяжёлый процесс. Вместо того чтобы просто увидеть, я вынуждена преодолевать внутреннее сопротивление.
Если присмотреться, то пространство, в котором это происходит, чётко ощущается: оно как структура, состоящая из вращающихся кубов, которые окружают тело и как будто удерживают его в состоянии ограничения. Внутри звучит мысль: «Это слишком сложно, я не справлюсь». И дальше возникает убеждение, что я не могу рассмотреть, не могу понять, не справлюсь без помощи — и этот импульс закрепляется.
На самом деле это — имплант. Он принуждает собирать в одном месте все моменты, когда я не справлялась, не понимала, запутывалась, и удерживать это как постоянный фон. Вместо того чтобы смотреть прямо, он создаёт установку: искать помощь, обращаться к кому-то, зависеть от внешней поддержки. Программа удерживает меня в убеждении, что сама я не справлюсь, что мне обязательно нужен кто-то, кто поможет, подскажет, направит.
Так формируется замкнутая петля — импульс, боль, усложнение, беспомощность, поиск внешней опоры. И каждая новая попытка разобраться только укрепляет эту структуру, потому что я начинаю рассматривать не сам процесс, а свои же внутренние механизмы запутывания, которые продолжают работать, пока я остаюсь внутри игры.

Приказываю себе найти, в чём я сейчас нахожусь.

Я нахожусь в полном безволии перед любыми импульсами. Состояние коматозное: если что-то работает — пусть работает, если что-то есть — пусть будет. Это позиция без участия, без внутреннего решения, позиция отказа от волевого начала.

Приказываю себе найти и проявить позицию, которую я сейчас занимаю.

Эта позиция — добровольное исполнение, но не как осознанный выбор, а как внутреннее решение соглашаться со всем, что приходит. Это не просто выполнение команд или программ — это своего рода позиция полного согласия, превращённая в модель существования. Возникает ощущение, будто во мне встроено решение «соглашаться со всем», воспринимать всё, что приходит, как руководство к действию.
Это не покорность и не трудовая исполнительность; это — безусловное реагирование на любую внешнюю команду, внутреннее желание исполнять всё, что приходит. В этом есть своя мотивация, даже радость: желание действовать, выполнять, не сопротивляться. И в этом чувствуется элемент наивного восторга — почти детского, когда выполнение любой команды кажется забавой, когда само согласие становится источником эйфории.
Такое радостное, почти восторженное желание подчиняться импульсу — это и есть основа программы: импульс — действие — исполнение. Здесь нет противоречия, нет размышления. Я вспоминаю, как мать говорила: «Если все с шестнадцатого этажа побегут прыгать — ты тоже побежишь?» И ведь да, побегу, потому что «все побежали»; в этом есть ощущение коллективного движения, иллюзия сопричастности, веселье.
Это позиция полной согласности с любым движением извне. Появляется эйфория от самого факта исполнения. Воля здесь практически выключена — не потому что её нет, а потому что программа не даёт ей проявляться. Когда воля всё же начинает пробуждаться, возникает внутренний конфликт: с одной стороны — радостное желание следовать привычным программам, с другой — слабый голос осознания, говорящий: «Что ты делаешь?»
Апогей этой позиции — когда воля полностью отключена, когда не нужно думать и выбирать, а достаточно просто выполнять. Это превращение в «дуру» — не в смысле оскорбления, а как в состояние полной автоматичности. Я иногда вспоминаю прошлые ситуации и думаю: нужно было немало глупости, чтобы так действовать. Но тогда казалось, что я поступаю правильно, что действую по какому-то внутреннему импульсу, не осознавая, что на самом деле руководствуюсь не волей, а программой.
Это не пассивное безволие — наоборот, здесь есть активное намерение следовать импульсу. Воля используется не для выбора, а для того, чтобы не выбирать. Это парадокс: я проявляю волю, чтобы не проявлять волю. Внутреннее решение подменено внешней реакцией.
И при этом возникает боль — видеть себя такой «девочкой-дурочкой» неприятно, поэтому включается псевдосознание, попытка прикрыть это состояние мнимой осознанностью. Я строю из себя осознанную, наблюдающую, но это лишь ширма, потому что в основе лежит желание не видеть собственное безволие. Если искать метафору, то это даже не марионетка. Это слуга, которому приятно быть слугой, который испытывает удовлетворение от самой зависимости. Это ощущается как «правильное», как будто так и должно быть: тебя позвали — ты должна сделать, и в этом даже есть счастье. Но за этим стоит боль — глубокая, почти телесная, она поднимается в груди и горле, когда я начинаю это видеть.
И если попробовать понять, откуда идёт эта эйфория послушания, то чувствуется, что в основании — отказ. Отказ от собственного решения, от противостояния, от способности сказать «нет». Это не просто привычка — это структурное решение внутри: нельзя противостоять, нельзя возражать чужой воле. Чтобы делать то, что я действительно хочу, нужно противостоять — а это и есть самое болезненное.
Эта позиция выбрана потому, что она кажется самой лёгкой, самой безопасной. Так проще выжить — жить под управлением внешних сил, позволять им двигать тебя. Проявление собственной воли воспринимается как опасность.
И всё же в теле уже ощущается сопротивление: грудь наполняется напряжением, как будто просыпается воля, стремящаяся вернуть осознанность. Но вместе с этим тут же возникает страх, желание «сбросить настройки», забыть и снова вернуться в привычное безволие, где всё просто — делать, что скажут, и не чувствовать боли от собственного выбора.

Позиция
Приказываю себе найти и проявить позицию, которую я занимаю в проработках.

Я формулирую, что нахожусь в крайне некомфортном месте, где любое личное действие воспринимается как потенциальное причинение вреда другим людям; если я буду вести себя так, как считаю нужным, то, по внутреннему сценарию, я непременно окажусь в состоянии вины и нанесу кому-то боль, — это убеждение работает как жесткая установка: «надо действовать в чужих интересах», и за этой установкой чувствуется не просто рациональная уступка, а глубокий эмоциональный резонанс стыда и вины, который оказывается немым и непроговорённым, но при этом автономно управляет поведением.
Я уже знаю интуитивно, что мир вокруг меня «подавляет» — не в буквальном физическом смысле, а как внутреннее ощущение беспрекословного давления: «делай проще», «иди за всеми», «не выходи из толпы», «не делай того, что отличается от других», — и этот зов коллективного равенства воспринимается мной как требование: быть винтиком в огромном механизме жизни, не отсоединяться от процессов, в которых участвуют все остальные, и не перерассматривать их, даже если внутри появляется резкая потребность поступить иначе.
Если меня втягивают в такой сценарий, то автоматически срабатывает чувство «вины» или скорее ожидание наказания — не столько юридическое и не столько моральное, сколько телесное предчувствие удара и отторжения со стороны окружающих, — и прежде чем я совершу действие, у меня уже есть болезненная проекция: «всё, что я сделаю от себя, наказуемо», — это глубинная программа, которая удерживает меня в постоянном дискомфорте и в страхе быть отвергнутой.
Вся эта ткань переживаний — сложное сочетание вины, страха и ожидания отвержения; они формируют очевидный запрет: нельзя действовать собственным решением, потому что «ты сразу останешься одна», «никто тебя терпеть не будет», и эта фраза звучит в голове как предписание, которое не подлежит сомнению. Это принуждение к крайнему конформизму: «все бегут — ты побежишь», «будь немыслящим винтом», «не думай, просто исполняй», — и именно этот ядро-импульс призван лишить меня сознательного участия и превратить в бездумный исполнительный механизм.
Важно отметить, что это не просто пассивное подчинение: в основе лежит выбор-решение, но оно подменено — я будто принуждена тянуться, потому что так «надо», потому что «они хотят», и при этом в глубине сидит обида и нежелание быть вынужденной, агрессия на то, что у меня отнимают право проявить своё; вместе с тем первичный регистратор реакции — всё же вина и страх: не вина в смысле конкретной ошибки, а экзистенциальный страх перед санкцией судьбы, ударом, отвержением и одиночеством.
Если формулировать буквальную идею, то: точка номер один — это пространство вымышленной враждебности мира к моему проявлению воли, то есть страх вступить в конфликт с тем воображаемым миром, который якобы враждебен ко всем проявлениям личной автономии; любое проявление воли, любое проявление сознания и любое сопротивление импульсу воспринимается этим внутренним сценарием как катастрофическое, и потому автоматически блокируется.
Задача проработки — прояснить, где именно находится эта позиция: распознать структуру ожиданий наказания и отвержения, выявить, как работает механизм «быть винтиком» и в чём заключается скрытая выгода от поддержания этой роли, а также отделить реальные внешние риски от внутренних проекций, которые накладывают на любое действие ярлык «наказуемо»; только через такое системное рассмотрение станет возможным ослабить автоматическое давление вины и постепенно позволить себе действовать исходя из собственной воли, а не из страха коллективного отторжения.

Парадигма выключенности — проспать жизнь, жить в глюках

У меня сейчас одно отчётливое ощущение — я тону в собственных глюках. Их множество, и я буквально копаюсь в них, создавая внутри себя иллюзорные представления, которые выдаю за реальность. Я чувствую состояние — мутное, вязкое, неуловимое, будто живу внутри сна. Это не просто бред в привычном смысле, а непрерывное сочинение самой себе сказок, где я рассказываю истории не про мир, а про воображённые отражения мира.
Каждый раз, когда я начинаю что-то рассматривать, я ловлю себя на том, что уже не смотрю — а рассказываю. Создаю картинку, строю повествование, и оно становится таким убедительным, что я сама начинаю в него верить. Но на самом деле за этим скрыт страх — страх проявить волю, оказаться в сознании, увидеть, что всё вокруг не выдумано, а живое и подлинное. Этот страх огромен, он заставляет отказываться от любого действия.
Внутри звучит: «Не включайся». Это как общий приказ всему существу — не смотреть, не действовать, не выходить за границы. И тогда, чтобы не чувствовать боль, я начинаю придумывать истории, объяснения, версии, размышления, делая вид, что «работаю». На самом деле это имитация. Это не исследование — это застывшая активность ума, который создаёт иллюзию движения, чтобы не соприкоснуться с реальностью.
Когда я перестаю хоть немного удерживать внимание, всё мгновенно превращается в поток внутренней болтовни. Я понимаю, что не включаюсь, что просто механически двигаюсь за импульсом. Импульс — боль — умственная деятельность. Этот цикл не даёт выйти в осознание. Каждое новое «просматривание» — лишь способ отвлечься, не чувствовать.
Иногда я даже специально начинаю разворачивать темы, не имеющие отношения к реальности, приношу их как материал для обсуждения, как будто действительно что-то изучаю. Но всё это лишь форма самозамыкания, форма удержания выключенности.
По сути, я живу в парадигме выключенности — в состоянии, где любое включение воспринимается как угроза. Мир ощущается как пространство, которое нельзя трогать. Всё, что делаю, — моделирую, конструирую, представляю, но не проживаю.
Это жизнь внутри глюков, где каждый новый день — вариация одной и той же сцены: проснуться, но не включиться; думать, но не видеть; говорить, но не осознавать. И чем дольше я нахожусь в этом, тем плотнее становится иллюзия, что я живу, хотя на самом деле просто сплю с открытыми глазами.
Ты ведь и эту неделю прожила в том же режиме — по поверхности. Я всё чаще ловлю себя на мысли, что вообще живу на поверхности жизни, будто скольжу по ней, не включаясь по-настоящему. Один друг умер — и я, отметив этот факт, просто скользнула мимо, не задержавшись ни в боли, ни в сопереживании, ни в присутствии. Как будто меня не касается. Такое ощущение, что я всегда была такой — с самой глубины жизни снята, отстранённая, существующая на границе между «есть» и «нет», лишь бы не войти в боль. Основное движение моей жизни — «проскользнуть». Не прожить, а проспать.
На сессиях мы делаем обратное — идём внутрь, туда, куда в обычной жизни я никогда не смотрю. Это и пугает, и изматывает. То, что опускает в регресс, — как раз отказ смотреть. Когда я разрешаю себе не смотреть, приходит облегчение, почти радость: можно не видеть, можно не знать. Но в тот момент, когда я произношу это вслух, понимаю — вся моя система построена на усложнении, на том, чтобы запутывать сама себя. Я создаю в голове такие сложные конструкции, что потом вынуждена распутывать их, производя целый театр внутренней «работы».
Моя форма «выпутываться» — это запутываться ещё больше. Это цикл, в котором я живу годами. Мы уже говорили с тобой о моём избегании простых решений. Любое простое решение кажется мне подозрительным, недостойным внимания, «недостаточно умным». Даже сейчас, со здоровьем, всё решилось простейшим образом, но ведь я всегда нахожу способ всё усложнить, чтобы не разбираться, не встречаться с собой, не чувствовать.
Из того же корня растёт и моя привычка всё время сравнивать себя с неким шаблоном: «У меня же всё хорошо, внешних поводов для боли нет — значит, и боли нет». Это формирует искусственную иллюзию благополучия. Я её поддерживаю осознанно: если убрать из жизни внешние «столбы» — ситуации, события, потери — то и боль исчезнет. Как будто боль — это исключительно внешнее столкновение, а не внутренний процесс.
Но ведь мы уже видели, что боль — это не реакция на событие, а сама структура восприятия. И всё равно в глубине меня живёт установка: боль — это ошибка, отклонение, что-то ненормальное, чего быть не должно. Я воспринимаю саму идею смотреть в боль как в безумие, как в опасность. Нужно от неё убежать, избавиться, устранить источник.
Понимание этого ужасно, потому что оно показывает: я ушла от реальности глубже, чем думала. Да, я знаю умом про импланты боли, про программы, про то, что через них движется восприятие, но фактически моё тело и сознание всё ещё живут по старому принципу — боль приходит извне, и надо устранить внешний фактор.
И, как следствие, я не принимаю ответственности за свои состояния. Не просто не хочу — я структурно отказываюсь. Я стараюсь сбросить ответственность на других, на обстоятельства, на кого угодно. Даже в работе я пытаюсь сделать это: сбросить на тебя, как будто это ты несёшь ответственность за моё состояние.
И вот тут самое точное слово — безответственность. Я избегаю даже не самой боли, а ответственности за неё. Ведь если признать, что боль — моя, значит признать, что я жива, что я включена. А я всё ещё предпочитаю проскользнуть, не включаясь, чтобы не чувствовать, не встречаться с жизнью и собой.
Я не буду смотреть — по сути потому, что это кардинально противоречит моей игровой концепции, согласно которой нужно сначала разобраться с некими внешними обстоятельствами; как будто между мной и собой всегда стоит дистанция, которая позволяет не воспринимать собственное ощущение, не находить себя живой, — и тогда легче выплывать по поверхности, чем входить внутрь и соприкоснуться с тем, что действительно происходит.
Слова даются тяжело, ощущения приходят фрагментами, но сейчас у меня отчётливо ощущение, что воздух в голове как будто движется и ведёт её; если отцентровать всю эту замысловатую конструкцию, то становится очевидно: внутренне я как будто не живая, и тогда в моей логике боли внутри быть не может, потому что боль — это признак жизни, а я предпочитаю жить в состоянии, где «я» сведена к нулю.
Поэтому смотреть по сути не на что: всегда нужно додумать внешние причины; боль должна быть привязана к какому-то внешнему крючку, к тому, что меня «стукнуло», — и с этим уже надо разбираться вовне, устранять внешний раздражитель, переводить внимание на обстоятельства, а не на своё переживание. Полный запрет — смотреть в себя; это правило действует жёстко и автоматически.
Любая боль в моей парадигме воспринимается как реактивная: всегда есть некий внешний возбудитель, и мой ум немедленно запускает конструкцию объяснений, которая оправдывает мою реакцию и переводит внимание вовне, в поиск виновника, в обвинение обстоятельств; таким образом я постоянно живу в парадигме «мир враждебен — я реагирую», и это даёт иллюзию понятности и контроля.
Если попытаться взглянуть честно, становится видно, что это стратегия уклонения от непосредственного контакта со своей болью: искать внешний источник, обвинять, спорить, уводить энергию вовне — и в этом есть некоторое временное облегчение, потому что это соответствует встроенной вере: «у меня нет воли, боль — это внешний дефект, её надо устранить вне меня».
Я понимаю умом, что это не работает: чем более реальными глазами смотришь на жизнь, тем яснее, что внешние коррекции не решают внутреннюю структуру реагирования; и именно осознание неэффективности этой стратегии вызывает во мне новое давление — желание снова отвернуться, снова обвинить внешний мир, потому что это даёт оправдание и освобождение от ответственности.
Признание этого парадокса — болезненно: декларировать одно и верить интуитивно в другое; по сути, в основе лежит установка, что боль — это системная ошибка, которую нужно «вынести» наружу и найти «виновника» в системе, а не смотреть на неё как на сигнал, как на состояние, которое можно исследовать и прожить внутри.
В результате вся моя жизнь превращается в некий инженерный подход к страданию: надо найти сломанный узел, обвинить его, разобрать обстоятельства — и тогда боль исчезнет; но опыт показывает, что реальные изменения приходят через конкретные действия в жизни, через простые решения, которые я чаще всего избегаю, предпочитая интеллектуальную канитель и усложнение.
Именно поэтому моя проработка застревает: я умом понимаю, что инициатива должна быть другая — не игнорирование, не внешний поиск виновного, а внутреннее включение и принятие ответственности за своё состояние; но для этого нужно преодолеть установку «боли быть не должно», отделить реальное от выдуманного и научиться смотреть в собственную чувствительность, даже если это страшно и неудобно.
У меня сейчас очень отчётливое ощущение, что я сама перекрыла себе целое поле восприятия — поле имплантов боли. Перекрыла просто потому, что не верю в них. Они, конечно, активируются, они работают, но для меня это нечто неприемлемое, почти чудовищное. Я действительно сейчас говорю как человек, который много лет занимается проработками, и всё же мне странно это признавать: я декларирую, как много понимаю, как помогаю другим, но по сути сама к себе это не применяю.
Я — типичный сапожник без сапог. Все знания, которые использую, чтобы помогать другим, остаются внешними, формальными. Применить их к себе — будто бы невозможно, потому что в этом нужно признать, что я тоже уязвима, что я тоже болею, что я тоже страдаю. И это для меня — невыносимо.
В основе лежит моя старая идея, мой внутренний фашизм: «нормальным людям не должно быть больно». Все страдания и депрессии — признак внутренней дефектности, ошибки, недочёта. Если боль появилась, значит, я сломалась. Эта установка настолько жёсткая, что когда активировалась боль — и физическая, связанная с болезнью, и эмоциональная, связанная с потерями, — я восприняла это как катастрофу. Мне стало казаться, что я стала ненормальной, что во мне что-то необратимо испорчено.
Из этого рождается ненависть к себе — ненависть за то, что я чувствую боль, что не могу справиться с ней. Я буквально отказываю себе в праве на страдание. В моей картине мира боль не должна существовать. И если она всё же есть, значит, со мной что-то не так. Поэтому я вынуждена себя за это презирать, карать, уничтожать — это целый внутренний процесс самонаказания.
И, разумеется, это создаёт полный запрет рассматривать боль. Не как имплант, не как внутренний процесс, не как часть структуры восприятия. Всё рассмотрение уходит в сторону — лишь бы не соприкасаться с ней. Мой внутренний механизм направлен не на исследование, а на избавление, на отталкивание.
Когда я пытаюсь понять, в каком пространстве я вообще занимаюсь своими проработками, то вижу странную картину: будто за моей спиной — целый груз, всё прошлое, весь багаж, все импланты, все неразрешённые состояния. А передо мной — только тонкая плёнка, экран, на который я проецирую всё внимание. Я смотрю только вперёд, но тащу за собой всё, что оставила неосознанным, и оно буквально сковывает, не даёт дышать.
В этом положении я ощущаю остервенение — как будто пытаюсь продвинуться вперёд, но делаю это механически, с усилием, не видя, что сама замуровала себя. И при этом внутри есть ожидание: что ты скажешь, что делать, куда смотреть. Я жду импульса извне, жду регулировки, будто я — машина, которую нужно направить, повернуть, включить.
И пока я жду, я не живу. Я просто двигаю этот багаж, не оборачиваясь, смотрю в плёнку и не вижу ничего. Всё за спиной остаётся неподвижным, невидимым, а я, по сути, продолжаю повторять тот же самый паттерн: перекрываю себе доступ к восприятию, перекрываю себе боль, перекрываю себе жизнь.

Пространство, в котором я выполняю всю эту программу.

Уровень 1

С самого начала, даже при простом взгляде на это состояние, меня охватывает грусть — не локальная, а какая-то тотальная, как будто заполняющая всё тело. Это грусть, смешанная с разочарованием и ощущением безнадёжности. Я вижу в себе устойчивую установку: моя жизнь не должна быть такой. В любой её точке — в прошлом, настоящем, будущем — будто звучит этот внутренний приговор: «не должна».
Я постоянно нахожусь в поиске в себе объекта для уничтожения. Любое несоответствие, малейший дискомфорт, любое качество, которое я оцениваю как «не то», становится целью подавления. Это фоновое состояние не прекращается никогда — ощущение, что я дефектная, недостаточная, не такая, какой должна быть. И вместе с этим — непрерывное недовольство собой и своей жизнью.
Под этой грустью чувствуется безнадёжность — не как эмоция, а как целое состояние. Хочется эту безнадёжность пробить, прорваться через неё к какой-то другой себе, к более правильной, приемлемой, но я снова натыкаюсь на навязчивое ощущение неприемлемости себя для самой себя. Всё не так, всё неправильно. И от этого внутреннего давления хочется не вырваться, а просто сдаться.
Здесь уже ощущается поражение — капитуляция перед самой собой. Состояние как будто я боролась, пыталась соответствовать собственным представлениям о правильности, о том, какой надо быть, и в какой-то момент просто выдохлась, бензин закончился. Раньше я ещё могла сражаться — через боль, через упорство, через усилие. А потом наступил момент: всё, хватит. Решение — больше ничего не делать. И это решение не осознанное, а внутренне автоматическое: «пусть всё идёт как идёт».
Я буквально чувствую это как внутренний отказ, как потерю интереса к себе и к жизни. Всё кажется бессмысленным. Как будто внутри включилась программа полного пофигизма — «ладно, и хрен с ним». Раньше я хотя бы стремилась к обновлению, к изменениям, а сейчас всё больше ощущаю скольжение вниз, без интереса, без желания что-то менять.
Я перестала хотеть. Перестала бороться. Перестала даже делать вид, что пытаюсь. Это состояние отказа от движения во всех направлениях, когда живёшь по инерции, из последних остатков энергии, занимая позицию «дурочки», которой всё равно. Внутренне я уже подвела черту: я сдалась.
В этом есть боль поражения и одновременно слабое удовольствие от сдачи, от того, что можно больше не стараться. Отказ от активности превращается в стратегию выживания: «ничего не трогай — и не будет больно». Но за этим — полная потеря интереса к себе, к жизни, к миру.
Центральная идея уровня: потеря интереса к себе и к жизни как форма капитуляции перед внутренней безнадёжностью.
Отказ действовать, думать, чувствовать, принимать решения становится способом выживания, но одновременно — механизмом самоуничтожения.

Уровень 2

Состояние сейчас такое, что я даже не знаю, что сказать. Реально — не знаю. Как будто всё остановилось, и любая попытка осмыслить наталкивается на пустоту. Внутри — ощущение проигранности, непонимания, какой-то внутренней капитуляции: а что тут вообще должно быть? зачем всё это? Я просто включаю это состояние — я не знаю и знать не хочу.
Это не сегодняшнее, оно старое, знакомое. Вспомнилось: когда я училась в физмат-лицее, я тоже не справлялась. Помню тот момент, когда я просто отпустила всё — да пошло оно, учиться, стараться, всё равно не получится. Внутри возникло точное ощущение: не знаю и знать не хочу. Тогда я решила, что не буду больше пытаться — ни понять, ни догнать, ни быть на уровне. И это решение — как включение программы поражения.
Это ощущение беспомощности потом стало фоном: как только что-то требует усилий или ответственности, я будто вспоминаю его и включаю ту же позицию — дурочку. Не знаю, не понимаю, и не хочу понимать. Мне объясняют — а я не слышу. Я формально присутствую, но не включаюсь, будто сама себе говорю: «я не справлюсь, это не моё, я не потяну». И тогда приходит облегчение — можно не стараться, можно быть неумелой, непонимающей, можно просто не включаться.
Это и есть буквальное включение позиции дурочки: я перестаю даже пытаться осознать, что происходит. Моё «не знание» становится уверенностью, почти убеждением. Я утверждаю его собой, подтверждаю каждым движением, каждым взглядом, каждой реакцией. И в этом есть особое состояние тупого покоя: я не включаюсь, не разбираюсь, не думаю — и как будто ничего от меня не зависит.
Единственное, что остаётся — желание хоть как-то развлечься, отвлечься, сбежать. Всё остальное кажется лишним. Возникает внутренняя формула: они — умные, а я — дура. и ладно. И в этом есть странное облегчение, даже удовольствие — не нужно больше напрягаться, можно просто быть той, кто «не знает».
Я не включаю мышление, не включаю восприятие. Всё превращается в механическую картинку: как будто учитель пишет на доске, а я смотрю и не пытаюсь понять, что происходит. Я просто смотрю — глаза открыты, а сознание выключено. Это даже не усталость, это полное выключение, отказ от участия.
Сижу, как баран на новые ворота. Смотрю в пустоту и чувствую эту боль поражения, из которой пытаюсь сбежать, не имея ни сил, ни желания что-либо менять.
Центральная идея уровня: включённая позиция «дурочки» как форма защиты от поражения и невозможности соответствовать.
Решение «я не знаю и знать не хочу» становится структурным способом не включаться в жизнь, избегать боли, ответственности и усилия — превращая поражение в безопасное убежище.

Уровень 3

В этой точке чувствуется странное сжатие в горле, как будто в теле застряла жалость — вязкое, неприятное состояние, изнутри мешающее даже просто быть. Мне становится не по себе от этой тяжести, от этого внутреннего напряжения, которое словно требует, чтобы я что-то делала, чтобы я шевелилась. Будто само существование в этом пространстве — в пространстве проработок, обучения, отношений — требует активности, требует демонстрации жизни: надо же как-то справляться, надо что-то делать, надо хотя бы изобразить движение.
Возникает рефлекс — кинуть «кость собаке», успокоить внутренний дискомфорт, показать, что я стараюсь. Всё сводится к этому механическому движению: показать старание, продемонстрировать участие, чтобы не чувствовать себя полностью беспомощной. На деле это не движение, а имитация. Я не хочу ничего делать, не хочу идти в институт, не хочу прорабатывать, не хочу участвовать ни в чём — но привычка «надо» запускает фальшивое старание, несущее в себе ту же самую усталость и раздражение.
Всё, что происходит, выглядит как жизнь в инерции. Я не плыву — я просто еду по течению, не сопротивляясь, не выбирая. Всё идёт само собой, я лишь делаю вид, что управляю, а на самом деле внутри всё безразлично. Из этого тотального пофигизма рождаются все действия — бессмысленные, пустые, не имеющие внутренней связи ни с желанием, ни с волей.
Честно говоря, это касается не только проработок. Я вижу, что это проникло во всё. В доме бардак — а я, человек, который всегда любил чистоту, даже не могу заставить себя убраться. Раньше я хотя бы перекрашивала, переставляла, двигалась, а теперь — нет смысла. Ничего не хочется. Всё стало не нужно.
Я имитирую жизнь. Буквально. Имитация деятельности включается только тогда, когда кто-то смотрит. Когда взгляд со стороны исчезает — всё останавливается. Я как будто существую только в отражении, в наблюдении другого, а внутри ничего не движется. Даже писать, даже записывать между сессиями — не хочется, не идёт. Ни одной строчки, ни одной мысли, ни одного импульса.
Всё пространство вокруг меня превратилось в механизм защиты от поражения. Я сваливаюсь в него автоматически — не для отдыха, а для бегства. Это мой способ не чувствовать бессилие. Я создаю вокруг себя фиктивное поле, где могу изображать активность, чтобы не видеть, насколько глубоко уже всё остановилось.
Сейчас это состояние похоже на полный отказ от жизни, прикрытый привычкой делать вид, что всё идёт.
Центральная идея уровня: имитация жизни как способ бегства от чувства поражения.
За внешним стараним, за демонстрацией активности скрыт отказ от реального участия в жизни — отказ, вызванный внутренним бессилием и страхом вновь столкнуться с поражением.

Уровень 4

Состояние будто всё стало тяжёлым. Тяжело даже думать, тяжело просто представить себе какое-то движение, любую деятельность, даже мельчайшее усилие. Всё даётся с трудом. В теле ощущается вялость, а в голове — тягучая усталость, граничащая с тоской. Появляется почти слезливое нежелание шевелиться, желание, чтобы все отстали, чтобы никто ничего не требовал. Это не просто усталость — скорее капризная, детская реакция на любой внешний импульс, любое ожидание.
Я буквально показываю окружающим, что мне больно, что меня трогать нельзя, что любое требование причиняет дискомфорт. Это не открытая демонстрация страдания, а именно что-то упрямое, почти наглое — позиция внутренней жертвы, но с оттенком вызова: «Отстаньте. Не трогайте. Не лезьте». Здесь нет внешней драмы, нет просьбы о помощи. Есть закрытая, глухая оборона, будто я стою спиной к миру и руками упираюсь в дверь, чтобы никто не вошёл.
Если в предыдущем уровне ещё оставалась попытка имитировать деятельность, то здесь — отказ от любых попыток вообще. Я не стараюсь, не изображаю, не оправдываюсь. Я просто перестаю двигаться. Вся энергия уходит на то, чтобы сохранить это замкнутое пространство, где никто ничего не требует. Внутри я как будто закрываю сундук — в нём всё моё, все мысли, чувства, переживания. Я могу их перебирать, но не хочу. Внешнему миру сундук закрыт намертво.
Это состояние полной изоляции, в котором я защищаю своё право ничего не делать. Здесь даже не апатия, а именно активная защита бездействия. Глухая оборона от любого вмешательства. И за этой бронёй — странное ощущение автономности, будто я всё контролирую, потому что не допускаю никого. Но в действительности это отказ от взаимодействия, от живого обмена, от самой реальности.
Я словно лишаю других возможности дотянуться до меня. Лишаю возможности дать мне обратную связь, помочь, просто быть рядом. Я ставлю между собой и всем окружающим высокий забор, за которым ничего не происходит. Это четвёртый отказ — отказ взаимодействовать с реальностью.
Теперь моё взаимодействие сведено к минимуму, к самым простым, безопасным формам, где нет угрозы вовлечённости. Я взаимодействую только с мышью — кормлю, глажу, играю. Она ничего не требует, не просит, не вызывает боли. И в этом ограниченном, крошечном круге моего существования появляется ложное ощущение безопасности: всё под контролем, пока я закрыта.
Центральная идея уровня: защита через отказ от взаимодействия.
Закрытие от внешнего мира становится формой сохранения себя, но на деле превращается в полное самоизоляционное пространство, где жизнь имитируется только на минимальном уровне — через контакт с тем, что не требует ни боли, ни ответственности.

Уровень 5

В какой-то момент в голове будто щёлкнуло — бумс, и всё замолчало. Тишина, пустота, ни одной мысли. Как будто всё выключилось, и я осталась в пространстве без опоры, без ориентации. Состояние тягостное, вязкое, даже простейшие действия становятся непосильными: поднять руку, вытереть стол, сделать что-то элементарное — и уже кажется слишком тяжело. Всё пронизано искусственной тяжестью, будто сама жизнь стала вязкой субстанцией, в которой невозможно пошевелиться.
Это уже не просто усталость, а состояние запущенности, где всё равно. Ничего не хочется, ничего не нужно. Внутренне как будто произошло полное обнуление, стирание смысла. Я перестаю видеть, что происходит вокруг: взгляд становится расфокусированным, сознание уходит в глухоту. Стоит только что-то заметить — и это тут же вызывает боль, поэтому автоматически срабатывает импульс «не видеть». Не видеть, не чувствовать, не знать.
Здесь даже нет активного сидения в уме, как раньше. Это уже не размышление, не внутренний диалог — просто пустота, в которую проваливаешься. Если и остаются какие-то движения сознания, то они напоминают детские фантазии, обрывки игр, бесполезных мысленных игрушек. Всё сводится к тому, чтобы отвлечься, поиграть в «мышь» — как в том примере: погонять мышь — и больше ничего не нужно. Это символ этого уровня: простое, бессмысленное, но безопасное движение, лишённое ответственности, смысла и связи с реальностью.
Состояние детской отключённости, почти маразматической, где нет ни воли, ни ответственности, ни включённости. Всё вокруг происходит само, люди говорят, что-то делают, а я ничего не слышу. Внутри — аутизм в чистом виде, только без боли и без ума. Полное выпадение из реальности, в котором даже думать не хочется.
И ведь это состояние не уникальное. Я вдруг понимаю, что именно так живут большинство людей — отключённые от себя, от боли, от мира. Отдохнём, выпьем, поболтаем, потусуемся, на работу сходим кое-как — и ладно. Всё это та же самая структура: уход в лёгкость, в безответственность, в поверхностное существование, где ничего не требуется и ничего не нужно.
Это пространство жертвы в самой обыденной форме — жертвы, которой не нужно ничего. Если что-то нужно, это «кто-нибудь принесёт». Если чего-то не хватает, «кто-нибудь виноват». В этой точке желание исчезает, остаётся только пассивное ожидание. Мне ничего не надо. Всё равно дадут. Всё равно кто-то сделает.
Центральная идея уровня: состояние обыденной жертвы — полного выключения в жизнь.
Отключение от воли и ответственности создаёт иллюзию покоя, но превращает существование в инерцию: жизнь сводится к минимальным движениям, к безопасным удовольствиям, к отказу чувствовать и действовать. Это — добровольное слияние с бессмысленной повседневностью, в которой боль подавлена вместе с самим смыслом жизни.

Уровень 6

Первое слово, которое приходит — «лихая дурь». Это хорошо знакомое мне состояние, которое я переживала много раз в жизни.
Суть в том, что когда запускается разрушительный импульс, направленный против тех, кто пытается меня заставлять, я оказываюсь в агрессивном, боевом режиме. Это похоже на то, что происходило с отцом: как только он пытался заставить меня что-то сделать по дому, во мне включалась эта «лихая дурь» — я начинала резко реагировать, грубить, подкалывать, и не просто слегка, а жёстко.
Это состояние по своей природе враждебно по отношению к тем, кто пытается навязать мне действие. Любое «ты должна» мгновенно вызывает негативный импульс, готовность к конфликту — ощущение, что начинается война: «меня принуждают — значит, я сопротивляюсь всеми силами». У меня есть отработанные приёмы в этой «войне»: способы так подкрутить ситуацию, чтобы другой пожалел, что вообще затеял — и при этом у меня мало внутренних тормозов; если разгоняюсь в этой борьбе, последствия могут быть неконтролируемыми.
Эта враждебность направлена на всё и всех: на требования, на ожидания, на любую попытку вторгнуться в моё пространство с предписаниями. Чем сильнее ощущение принуждения, тем резче включается агрессия — «барин хочет отдыхать, а вы тут охренели», — и вся моя позиция сводится к разрушению источника этого принуждения.
Интересно, что чем глубже я отключаю сознание и «выключаю мозги», тем легче мне входить в эту «лихую дурь» и действовать в её рамках. То есть отключение осознанности облегчает переход в режим откровенной враждебности — и это делает меня ещё более опасной и неконтролируемой в этих реакциях.
В итоге главная задача этого режима — подавить любой источник воздействия, любой внешний приказ: «скажи мне, что делать» — и тут сразу встаёт импульс сопротивления. Это чисто защитный механизм, но реализуется он через разрушение и агрессию, и именно это делает его проблемным и болезненным в отношениях и в жизни.

Уровень 7

Сейчас я словно полностью отключилась. Мысль о разговоре с подругой — и всё, как будто вырубило. Настоящая, физическая темнота в голове, будто кто-то нажал кнопку и погасил свет. Полная отрубка, никаких мыслей, никаких чувств, только пустота. Всё внимание куда-то сместилось, я не здесь. Возникает ощущение, будто я сама дала себе приказ вырубиться, и организм подчинился — мгновенно, без сопротивления.
Это состояние похоже на аутизм — я не вижу, не слышу, не воспринимаю. Всё, что движется вокруг, теряет смысл и значение. Нет внешнего мира, нет внутреннего диалога, даже ум отключён. В какой-то момент я понимаю, что не могу осознать, где нахожусь. Я не понимаю, кто говорит, кто хочет от меня чего-то, я просто не включена. Это буквально физическое ощущение — сидишь, смотришь в одну точку, и даже если перед лицом махнуть рукой, не среагируешь.
Забыться — вот слово, которое точнее всего описывает происходящее. Забыться, отвлечься, уйти в любую деятельность, которая поглощает внимание полностью — разговор, пустая болтовня, компьютерная игра, фантазия, мечта. Любой способ уйти из реальности, чтобы не чувствовать, не думать, не быть здесь. Всё превращается в последовательность побегов: от одного отвлечения к другому, от одной иллюзии к следующей.
Я присутствую только в голове, но и там нет ясности — просто поток случайных мыслей и образов. Мир исчезает, остаётся только внутренний экран, на котором крутятся обрывки снов и разговоров. Здесь нет внешнего мира вообще. Всё вокруг растворяется, как будто кто-то выключил восприятие.
И в этом выключенном состоянии возникает глубокая, физическая боль. Она не выражена словами — скорее как тяжесть в груди, подступающая к горлу. Возникает тупая тоска, усталость, нежелание быть здесь. Внутренне звучит одно и то же: «Когда всё это кончится? Когда кончится этот пиздец?» — как будто сознание больше не выдерживает присутствия в реальности.
Эта боль — не от конкретного события, а от самого факта существования, от самой невозможности быть тут. В теле ощущается напряжение, поднимающееся снизу вверх, от груди к горлу, будто вот-вот вырвется криком. Я не чувствую эмоций, но чувствую, как внутри что-то стягивает, собирается в комок. Я не могу больше. Я не могу здесь быть.
Центральная идея уровня: отказ от присутствия в реальности.
Полное отключение сознания становится способом выживания, формой защиты от боли существования. Здесь не остаётся ни восприятия, ни реакции, только внутренний приказ — «не быть здесь», превращающий жизнь в непрерывное забвение.

Уровень 8

Дышать тяжело. В этом состоянии дыхание будто становится частью боли, как если бы сам процесс существования уже вызывал сопротивление. Всё наполнено отчаянием — не резким, а вязким, тихим, упрямым. Отчаяние в том, что как бы ты ни пытался отключиться, мир всё равно не оставляет тебя в покое. Он продолжает дышать через тебя, шевелить тобой, касаться твоих нервов. Где бы ты ни спрятался, всё равно больно. Тут больно, там больно, всюду — боль. И из этого рождается отчаянное стремление к концу, желание, чтобы всё хоть как-то закончилось. Завершить цикл. Остановить.
Это устремление к концу не о смерти в прямом смысле, а о желании завершить саму петлю повторяющихся состояний: выключился — ожил — снова больно — снова выключился. Кажется, будто единственный способ покоя — окончательная, тотальная остановка.
И при этом парадоксально: в этой тьме, в этой отключке есть своя извращённая сладость. Она воспринимается как облегчение, как лёгкость, как будто внутри отчаяния появляется иллюзия свободы. «Лихая дурь» — состояние, где всё просто, где можно не думать, не чувствовать, не отвечать. Изнутри оно кажется почти радостным. Хочется туда снова, хочется повторить.
Возникает ностальгия по состоянию лёгкости, когда всё бездумно и весело, когда жизнь течёт без сопротивления, без усилий, без боли. Это желание вернуться туда, где ничего не важно. Желание снова надуть себя этим ощущением беззаботности, прыгнуть обратно в забытьё, где не нужно быть.
Я понимаю, что это не первый раз. Это цикл, который я проживала десятки раз. Каждый раз — стремление уйти глубже, отключиться сильнее, чтобы не слышать боли, не видеть ничего. Но каждый раз возвращение неизбежно, и снова то же ощущение: «Я не могу больше. Я не могу быть здесь.»
Центральная идея уровня: стремление к окончательному исчезновению — к растворению в лёгкости.
Отключение становится зависимостью: желание уйти от боли превращается в жажду небытия, в стремление к забвению как к последней форме покоя.

ЦТ
В горле — ком, плотный, как кулак. Это не слёзы; это напряжение, которое сжимает горло и мешает говорить. Словами это сложно описать, но ощущение знакомое: какая-то единичная остановка, узел, который не даёт пустить звук.
Это не то же самое недовольство, что в первой точке — здесь иная логика: речь о страсти в искажённом виде, о концентрации на одном единственном объекте до состояния одержимости. Идея одержимости ясна: я должна это сделать любой ценой. Неважно, разумно ли, неважно, какие ресурсы потребуются — цель становится абсолютом, и метод остаётся неизменным даже если он неэффективен.
Когда включается этот режим, я превращаюсь в некий бронепоезд: прямолинейный, инерционный, слепо едущий по рельсам. Я не смотрю на альтернативы — я иду только одним способом, не анализирую, не меняю тактику, пока не упрусь в предел или пока ресурс не иссякнет. Это жёсткая детерминация: запрет остановиться, запрет сменить способ действия. Часто такой путь ведёт к поражению — к неизбежному столкновению с провалом, потому что цель достигается «гранатомётным» способом, редко — эффективно.
Примеры из жизни это подтверждают: я могу мучиться годами, используя очевидно нерабочие стратегии, и не замечать других вариантов. Иногда случайно появляется эффективная схема — и всё решается за дни; но в процессе моей одержимости я не вижу этих простых путей и продолжаю биться, пока не исчерпаюсь. В этом и есть трагедия: я не оцениваю происходящее критически во время действия, лишь постфактум понимаю, что могло быть 20 альтернативных, более эффективных вариантов — но тогда я уже в колее и не меняю траекторию.
В пространстве этой одержимости присутствует ещё один самообман: я убеждаю себя, что действую правильно, что альтернативы приведут к тем же проблемам (например, сменить партнёра — и снова наткнуться на ту же «проблемную зону»). Это нулевая критичность в момент исполнения: отсутствует рефлексия над способом, есть только инерция и вера в неизбежность выбранного пути. В результате — повторяющееся состояние тотального поражения, потому что цель упорно достигается нерабочим способом.

Центральная идея этого пространства — саморазрушительное движение вниз через накопление поражений. Здесь формируется глубинный механизм, в котором субъект не просто переживает неудачи, а организует их как способ существования, превращая поражение в основной источник самоидентификации.
Суть структуры — в постоянном загоне себя в состояние полного истощения и подтверждения собственной несостоятельности. Действие не направлено на достижение результата — напротив, всё устроено так, чтобы результат был невозможен. Программы и решения подбираются бессознательно таким образом, чтобы любой шаг вел к очередному провалу. Каждое поражение становится доказательством собственной недееспособности, цементируя ощущение: «я не могу».
Этот механизм питается избыточным расходом ресурсов: внутренний импульс — вытрясти из себя всё до последней капли, довести себя до нуля. С каждой неудачей усиливается потребность повторить поражение, чтобы закрепить образ жертвы, окончательно подтвердить внутренний приговор — «ничего не выйдет, я не справлюсь».
Цепочка событий (развод, неудачные квартиры, болезнь, эмоциональные крахи) превращается не просто в биографию, а в структуру подтверждения поражения, где каждое новое испытание не исцеляет, а углубляет трещину. Возникает тотальное бессилие и внутренний приказ — «отключиться, перестать действовать, принять окончательное поражение».
Так возникает состояние нулевой критичности и полной инерции. Человек перестаёт различать, что происходит, и продолжает создавать неэффективные сценарии, лишь бы сохранить ощущение контроля над процессом деградации. Это иллюзия активности внутри полной отключённости — псевдодействие, которое ведёт только к новому кругу боли.

Название программы:
Поражение становится целью.
Саморазрушение — способом подтверждения существования.
«Я не могу» — это не констатация, а программа, создающая саму реальность, где победа невозможна по определению.

Общее резюме

Документ представляет собой последовательное исследование внутренних состояний автора в рамках работы по системе ТЕОС, направленное на фиксацию механизмов выключения сознания, самопоражения и постепенного ухода из реальности через серии автоматических реакций и программ. Текст построен как поток самонаблюдения, где каждый уровень отражает определённый этап внутреннего распада воли, отказа от действия и угасания осознанности.
В начале документа раскрывается позиция аналитика, наблюдающего собственный ум и пытающегося увидеть, что происходит при его выключении. Это создаёт рамку: наблюдение за процессом «обмана ума» и фиксация моментов, когда субъект перестаёт быть наблюдателем и превращается в участника автоматических схем. В этом контексте анализируется феномен спасательства — как интеллектуальной игры и как внутреннего механизма власти, основанного на зависимости, жалости и обмене эмоциональными обязательствами.
Далее текст переходит в самонаблюдение динамики боли поражения, беспомощности, чувства дефектности и внутренней вины. На этом фоне формируется парадигма отключения и выключенности — жизнь как сон, где любое включение в реальность воспринимается как угроза. Автор фиксирует у себя устойчивое избегание боли через умственную активность, псевдоанализ и усложнение — форму бегства от непосредственного проживания чувств.
В центральной части документа подробно исследуется цепочка «импульс — боль — умственная активность» как самовоспроизводящаяся система, создающая иллюзию движения при полном отсутствии осознанного участия. Импульсы не проживаются, а мгновенно трансформируются в мысли и реакции, приводящие к повторению старых сценариев. Так формируется структура импланта, заставляющего искать внешнюю помощь и подтверждение, что «сама не справлюсь».
В последующих уровнях фиксируется поэтапное погружение в парадигму отказа:
Уровень 1–2 — капитуляция перед внутренней безнадёжностью и включение позиции «дурочки», отказ понимать, чувствовать, брать ответственность.
Уровень 3–4 — имитация жизни и переход в глухую оборону, изоляцию от реальности и других людей.
Уровень 5–6 — полное выключение и агрессия против любого принуждения к действию, разрушительная реакция на попытку включить волю.
Уровень 7–8 — состояние тотального забвения, аутизма, стремления к исчезновению, где жизнь сводится к циклу: отключение — возвращение — боль — повторное отключение.
Центральная точка объединяет весь цикл, раскрывая финальный узел программы — одержимость и саморазрушение через повтор поражения. Одержимость неэффективным действием, невозможность остановиться, слепое движение к цели любым способом создают внутренний бронепоезд, который идёт по рельсам разрушения, не различая направлений. Каждое поражение становится подтверждением собственной несостоятельности, а страдание — формой самоидентификации.
Главная линия документа — движение от попытки осознать и наблюдать к осознанию полной невозможности удерживать волю в присутствии. Это постепенное вскрытие программы, где поражение становится целью, а разрушение — способом сохранения иллюзии контроля.
Центральная идея:
Человек, лишённый внутренней воли и опоры, создаёт систему саморазрушения, в которой боль и поражение становятся единственной формой доказательства существования.
Структура выключенности поддерживает иллюзию жизни через постоянное повторение цикла: отключение — имитация — поражение — самоподтверждение бессилия.
Таким образом, документ фиксирует не отдельные эмоциональные состояния, а целую внутреннюю систему деградации сознания — от наблюдения до исчезновения, где каждое звено цикла превращается в подтверждение базовой программы: «Я не могу».