из книги Андрея Шевцова "Очищение" т.2, комментарии его же.

...А пример этого действия по исправлению души в том самом письме брату о школе самопознания. Как помните, он завершает его словами: прошу от искреннего сердца не сокрыть от меня твоих мыслей и чувствований.
Обычный читатель, скорее всего, понял, что здесь сказано, уже при первом прочтении. Это очень обманчивое ощущение. Даже профессиональ­ные философы не понимают таких простых слов именно потому, что это слишком просто. Все, что пишет в том письме Голубинский, — действитель­но школа, и все требует особого понимания. Я приведу все письмо целиком, но насторожитесь и сделайте усилие, в нем нет ни одного случайного слова. И как пример, вглядитесь в приведенное выше предложение. Оно ни в ма­лейшей мере не есть формула вежливости.
Это обучение. Федор Александрович учит брата исповеданию. И он не может помочь, если тот не будет предельно искренен. Но искренность испо­веди самопознания — это не совсем исповедь церковная. Здесь не имеет зна­чения способность каяться. Грехи при самопознании не оцениваются и не прощаются, важно лишь видеть то, что есть я. Вот почему учитель и не гово­рит о честности или о грехах. Он говорит об искренности и о способности видеть мысли и чувства. В самопознании они важнее грехов. А почему — в особом месте. Вот так же внимательно надо читать и все остальное письмо. И ни в коем случае нельзя узнавать в нем что-то привычное, оно написано чело­веком, находящимся в таком пространстве собственного сознания, где мы с вами, скорее всего, никогда не бывали. Он же не случайно говорил о том, что душа имеет отношение к пространству. А раз мы не бывали там, как можем мы встретить в его словах что-то привычное и узнаваемое? Эти слова его будят в нас то, что хочет их узнать, и мы узнаем свои образы, но понять человека духовного делания — это упражнение, доступное не сразу. И все же, почитаем.
И почитаем так, будто это написано лично мне. И даже если лично я далеко не всегда таков, каким выглядит адресат этого письма, все же в каждом из нас есть нечто подобное, вот этой частью своей души и надо прочитать урок. Он был дан не случайно. Я даже не знаю, воспринял ли его тот человек, но такие уроки даются лишь при переходах в новое состояние сознания, как говорили мазыки — в иную вежу. А значит, они соответствуют определенному взрослению, которое требует иного понимания мира и себя.
«Ты жалуешься на окружающие тебя пустые развлечения, на собственную пустоту и чувствуешь утихающую пылкость характера, чувствуешь себя скло­няющимся к тишине, даже по временам хотел бы нести крест тяжелее тепе­решнего и заключаешь все сие грустным опасением, что б не лишиться огня души, не упасть в бесчувственность.
Ах, мой любезный! Не сетуй и не жалуйся на сие томительное, тяжелое и придавляющее расположение души; остановись на нем, вникни чистосердечно в причины оного; перенеси его, хотя бы оно не скоро от тебя отвязалось; может быть, недалеко то время, когда ты почувствуешь драгоценность и благотвор­ность сего беспокойства и скуки. — Этому так надобно быть!» (Голубинский, с. 9).
Если вы приглядитесь, то здесь дается важнейший урок самопознания. Состояние, которое описывает Голубинский, в те времена, — а писалось это в тридцатые-сороковые годы девятнадцатого века, — называлось, как говорил Пушкин, аглицким сплином или русской хандрой. Что это? Тоска, тоска от соприкосновения с чем-то, что давит душу. Душа всегда чувствует то, что «делает ее положение бедственным», тяжестью или болью. Ты же ощущаешь это ее видение тоской и обычно сбегаешь от нее в развлечения. Лишь бы не видеть того, что гнетет душу. Почему?
Потому что не знаешь, что делать. Но учитель знает. И он говорит: не сбегай, побудь с этим, а еще лучше, иди прямо в тоску — там, за ней, ответ на твои мучения. Даже если ты не знаешь, как их убрать, уже то, что ты узнал имя своей болезни, даст облегчение, не говоря уж о знании себя.
«История сознания каждого живого, не бесчувственного человека всегда начинается тем периодом, когда, еще не разобрав себя внимательно, мы увлека­емся чувством и воображением, незнакомые с действительностью опыта, жи­вем в стране идеалов и по-своему, по прекрасным замыслам воображения, мечта­ем о людях, о порядке вещей, об ожидающем нас обширном поле деятельности; надеемся, как вступим в жизнь, найти людей также чувствительных, искренних, прямодушных, не связанных формальностью, какими хотели бы быть мы сами; надеемся, что в порядке вещей, в который много вкралось злоупотреблений и нет жизни, удастся нам произвести в своем круге благодетельные перемены; чув­ствуем в себе живо движущие силы и пылкие порывы и думаем, что отселе выйдет нечто необыкновенное и великое» (Там же, с. 9).
О чем он? О вещи, которую мы не хотели слышать от собственных мудрецов, но зато охотно заимствуем на Востоке: прими мир. Прими мир таким, каков он есть в действительности. Только тогда возможны действи­тельные изменения. И, как это ни обидно для мечтателя, изменить ты мо­жешь только себя. Все остальное — мечтания. Но начни хотя бы с себя: как ты можешь рассчитывать изменить мир, если не справился даже с такой малостью, которую и знать-то не хочешь?!
«Одни из сих героев благороднее и любезнее, а другие воспламеняются нечи­стым и смрадным огнем. Но у всех сих героев первые обнаружения и, так ска­зать, проторжения их душевной силы обыкновенно бурны, быстры, неумеренны и смешаны со многим излишним, не размеренным и даже нечистым.
Не говоря о неразмеренном и фантастическом, нечистое во всех сих пылких устремлениях есть именно вот что: своенравие и самоугождение» (Там же, с. 10).
Так рождается школа самопознания через очищение. Очищение чего? Души, конечно. Именно потому и звучат здесь в качестве примеров нечисто­ты нравственные понятия. Я не буду их сейчас разбирать. К тому же они продиктованы христианской нравственностью, которая определяется бого­словием, а значит, верой. Иными словами, каждый сам решает, что выбрать как путь. Но Голубинский ведет этим путем, и его надо понять. И чтобы понять, нужно увидеть, что нечистота дальше приравнивается ко тьме. Тьма эта, конечно, духовная, что еще долго останется для нас загадкой! Тем не менее:
«Природа дает сему указания. Как неисчислимо благотворны действия све­та, и как тихо разливается свет! Как он кроток, любосообщителен, проникает в глубины земли!
Не таково самолюбие,— корень страстей — честолюбия и других,— оно не разливается, но старается все поглотить и вовлечь в себя, в свой мрачный центр.
"И в человеке есть свет и тьма, — пишет ко мне почтеннейший мой на­ставник, — и потому в нем бывает покой и волнение. Весьма нужно нам заме­тить в себе действия этих двух мощных сил: ибо от сего родится смиренное сознание своих немощей и молитва к Спасителю об изведении нас из темницы, или из глубины тины, которою внутренний наш человек так объят, что едва дышит"» (Там же).
Какие образы! Помните слова самого Голубинского о бедственном по­ложении души? Кутневич, — я думаю, это его называет Федор Александро­вич наставником, — находит для этого имя «тины, в которой задыхается наш внутренний человек», наша душа, в сущности.
Но почитайте то, что сказано дальше! Философски эти несколько строк стоят, пожалуй, всего философского наследия некоторых из ругателей Го­лубинского. Ведь он говорит о том, что мир, который мы так не принимаем в юности, из которого стремимся сбежать и из-за которого обижаемся на родных и Бога, всего лишь школа, лучшая из возможных, любовно создан­ная для того, чтобы учить нас жизни и духовному совершенствованию. И только столкновения с задачами, которые она нам ставит в виде препят­ствий нашим устремлениям, могут научить нас собирать силу для воплоще­ния своей Великой Мечты!
«Для того, чтобы разобрать в себе две смешанные силы, действующие слит­но в первых юношеских наших порывах, и для смиренного сознания своих немощей, благое Провидение ведет так путь наш, что или внешними препятствиями, или внутренними горькими опытами разрушаются любимые мечты наши.
Разбился худо строенный корабль, и мы выброшены на пустой остров, где среди пустыни дается нам время поосмотрительнее и спокойнее и заботливее подумать о себе, о своих прежних затеях, о их непрочности и о вернейшем иска­нии спасения. Такое размышление не может быть весело и легко; не обойдется без скуки; что делать? Не будем унывать!» (Там же, с. 10—11).
А дальше то, что надо делать. Можно назвать это упражнением или де­ланием. Вы это уже читали:
«Но уже довольно о сем предмете: прошу от искреннего сердца не сокрыть от меня твоих мыслей и чувствований.
А я со своей стороны желал бы поздравить тебя с тем, что ты начинаешь знакомиться с величественною наукою самопознания» (Там же).
Затем — исповедь, она и есть действие очищения, которое дает позна­ние себя, потому что с ее-то помощью ты и будешь сам себе учителем, сам из своих сокровищ будешь извлекать и кроющееся зло, для одоления и истребления.
Вот так просто на словах. Что же такого Величественного могло скры­ваться за такой простотой? Особенно по сравнению с работой нервной сис­темы, к примеру...
Доморощенное и слишком простое? На свалку истории! Так рождался великий долг русской интеллигенции перед Россией.