Отказ от ответсвенности через разрушение своей взрослости и сознания

Краткая аннотация

Документ представляет собой последовательную реконструкцию внутреннего опыта регрессии личности — от состояния взрослого к состоянию ребёнка и далее к полному психическому распаду. Через восемь уровней автор исследует постепенное разрушение структуры взрослого «я»: отказ от ответственности, от отношений, от профессиональной роли, от материнства, от способности действовать и ощущать.
Каждый уровень раскрывает конкретный слой этой регрессии: от ненависти к роли матери и бессилия перед взрослыми обязанностями — до желания физического и психического исчезновения, «возвращения в утробу». В финале (Центральная точка) выражено стремление «сжечь мосты» со взрослой жизнью и начать всё заново, что воспринимается как иллюзорная попытка перерождения и уход от боли через полное саморазрушение.
Основная идея документа — разоблачение программы деградации как формы бегства от боли и ответственности, где каждая попытка начать с нуля лишь повторяет исходную травму детства.

2021_06_24

Фраза «я чувствую, что всё должно рушиться» описывает твоё внутреннее состояние, связанное с работой. На уровне восприятия у тебя произошло глубокое разделение — ты и работа как будто стали двумя разными пространствами, двумя отдельными частями одной жизни, между которыми развернулся сильный внутренний конфликт. Этот конфликт ты не просто переживаешь, а активно создаёшь и поддерживаешь. Твоя программа направлена не на интеграцию, не на восстановление целостности, а на разрушение: ты стремишься уничтожить часть себя, которую воспринимаешь как «работу». Это ярко выраженная деструктивная программа — разрушение всего, что удерживает тебя в этом пространстве, разрушение всех связей, которые соединяют тебя с ним.
Когда возникает идея «соединиться» или «принять», важно понимать, что это тоже деструктивный процесс, просто другой его уровень. Все подобные состояния — лишь разные степени выполнения деструктивных программ. Если внутри возникает необходимость «прощать», это значит, что изначально существует позиция ненависти. Прощение становится формой иллюзии, за которой скрыта изначальная разделённость. На программном уровне человек поддерживает разделение, а потом пытается искусственно воссоздать соединение — но это будет лишь иллюзия связи, а не подлинное единство.
Пространства «семья» и «работа» существуют как отдельные участки твоего жизненного поля, и каждое из них пронизано зависимостями, внутренними требованиями и претензиями. Пока эти пространства не очищены, они воспроизводят боль. Проработка этих пространств — это не их «улучшение», а восстановление чистоты.
Пространство деятельности — это часть жизненного пространства, которое ты сама подвела под понятие «работа». Сегодня ты фактически отказалась от него: вся структура деятельности оказалась закластеризована, то есть уплотнена болью, связанной с прошлым опытом. Настолько, что тебе хочется полностью отказаться от участия в нём — вплоть до того, чтобы делать что угодно, лишь бы не работать. Но в основе этого отказа лежит ненависть к самой себе, к той части, которая когда-то ассоциировалась с этим пространством.
Это пространство стало вместилищем всех твоих кластеров боли, и, выполняя профессиональные действия, ты взаимодействуешь не здоровыми, живыми частями себя, а именно кластерами боли. Любая профессиональная или непрофессиональная активность, любое зарабатывание денег, любая самореализация происходит через это пространство. Но оно настолько травматизировано, что для действия тебе приходится входить в состояние притупления, блокировки восприятия, транса. Чем глубже это состояние, тем сильнее последующие последствия: решая одну проблему, ты создаёшь множество других.
Ты ещё не полностью отказалась от этого пространства, но всё, что ты говоришь о нём, окрашено острейшим непринятием и желанием избавиться. Отсюда — отсутствие сексуальной энергии, творческого импульса, тяги к жизни: всё это заблокировано в том же поле.
Главное сейчас — не скатиться в манипуляции вроде «принимаю — не принимаю», «прощаю — не прощаю». Это не про эмоциональные колебания, а про прояснение и рассоздание самих структур. Важно увидеть: наличие любой структуры, какой бы «светлой» или «божественной» она ни казалась, уже создаёт искажение. Пространство должно быть чистым — свободным от форм, зависимостей, объяснений и символов. Мы не устраиваем ритуалов «принятия» или «прощения» этого пространства — мы очищаем его, возвращая ему исходную нейтральность.
Пространство деятельности, реализованности, зарабатывания, выражения своих способностей можно обозначить как пространство активности. Оно стало пространством всей твоей жизненной активности, заняв место семьи, близких, дома, любви, фактически подменив собой жизнь. Всё существование сосредоточилось в этом секторе, и теперь ты стремишься разрушить его — уничтожить саму основу, в которой происходило проживание.
Это особое состояние любви и ненависти: с одной стороны, пространство активности — это твоя жизнь, с другой — оно не является жизнью. Это лишь программа, в которую ты себя поместила, восприняв её как единственную форму существования. Но жизнь гораздо шире, чем эта структура.
Пространство, в котором выполняется программа и поддерживается позиция разделения, удерживает тебя в цикле разрушения и фиксации боли. Освобождение возможно только через осознание, что ни одна форма — даже та, которую ты называла «работой» или «самореализацией» — не является подлинной жизнью.
Уровень 1
Тишина. Абсолютная. Но это не покой — это эмоциональная тупость, будто всё во мне вымерло. Я ничего не чувствую. Не тишина — а именно отупение. Как будто трогаю место, где раньше была рука, а теперь нет ни руки, ни протеза. Что-то там когда-то было, а теперь — ничего. Пустота. И в этой пустоте вдруг поднимается странная, слезливая чувствительность. Как будто хочется плакать от всего и сразу. Как будто я маленький ребёнок, и меня переполняет неадекватная, чрезмерная благодарность — за ничто, за то, что просто не обидели. Это какое-то искажённое состояние детства, когда человек забывает, что то, за что он благодарит, и так его.
Это опускание вниз, в самое дно. Смотрю в это пространство, как в чужое. Поведение становится нелепым: как будто мне просто возвращают сдачу в магазине, а я благодарю, целую руки, как будто мне сделали великое одолжение. Благодарность за то, что не наказали, что не ударили, что не украли, что не причинили боли. Всё сводится к одной мысли — благодарю за то, что не причинили боли.
Мне не дали полюбить мать и не дали почувствовать, что меня любят. И сейчас я всё время пытаюсь это воспроизвести. Пытаюсь её полюбить. Пытаюсь заслужить любовь, как будто всё ещё хочу вернуться под её защиту. Всё во мне тянется к этой идее — быть рядом, завоевать её внимание, доказать, что я достойна. Во мне это выглядит жалко, унизительно, как старуха, умоляющая: «Полюбите меня». И всё это вызывает отвращение — но я продолжаю делать это, потому что внутри до сих пор живёт тот ребёнок, которому не хватило любви.
Сегодня мы рассматриваем пространство деятельности, и я понимаю, что вся моя активность завязана на поиске семьи. В этом пространстве всё время присутствует тема семьи. Агрессия появляется от того, что я не нахожу семьи, а вокруг такие же — ищущие мамочку. Мы сталкиваемся, как дети, конкурирующие за любовь. Каждый хочет быть любимым ребёнком. Даже в работе я оказываюсь в ситуации, где вынуждена играть роль матери. А я не хочу.
В семь лет я стала матерью для своей сестры. Меня тогда фактически назначили на эту роль, и я продолжаю играть её всю жизнь. Я не хочу быть матерью — я хочу быть ребёнком. Но я обязана была заботиться о ней, как о дочери. И даже сейчас, когда мы общаемся, мне вырывается: «дочь моя». Я ненавижу это. Я не хочу быть её матерью. А она, наоборот, всё время хочет, чтобы я ею была. Наши отношения застыли в этом детском паттерне, и теперь эта же схема перенесена на работу.
Сестра всегда манипулировала мной, делала всё, чтобы я вмешалась, спасла. Как будто ждала, что «мама» прибежит. И я снова борюсь с ней, доказывая себе, что не обязана быть матерью. Это одна и та же история, повторяющаяся десятилетиями.
Получается, что одно из первых пространств моей деятельности — это именно это: борьба за право быть ребёнком. В детстве мне не дали им быть. Меня назначили взрослой. И теперь вся моя жизнь — это бесконечное доигрывание этой роли. Моё первое пространство деятельности возникло тогда, когда я начала заботиться о сестре — стирать, готовить, следить. Именно там появились первые границы, первые обязанности, первый вектор, по которому потом пошла вся жизнь. Всё, что я делала потом, происходило уже внутри этого пространства. И постепенно оно обрастало кластерами боли.
Я вспоминаю: у меня нет привязанности ни к дому, ни к чему вообще. Я никогда не чувствовала, что у меня есть дом. С самого детства — круглосуточные ясли, переходы, ощущение, что живу на вокзале. Я не умею обживаться. У меня нет связи с местом. Даже если я прохожу мимо своего дома — я ничего не чувствую.
Так же и с людьми. Когда кто-то приближается ко мне, я моментально нахожу причину отдалиться. Чтобы не зашёл в моё пространство. Чтобы не задел. Я человек без связей, без привязанностей. Иногда удивляюсь, что какие-то отношения ещё остались. Но внутри — пустота.
С сестрой всё то же. Я пытаюсь освободиться от роли матери. Моя работа — это продолжение той же борьбы. Это ненависть к необходимости впускать кого-то в своё пространство, делиться, заботиться, быть ответственной за другого. Мне было семь лет, и я уже тогда мечтала всё разорвать, упасть, закричать, чтобы все увидели: ребёнку нужна помощь. Не матери, не взрослой — ребёнку. Хоть в шестьдесят лет, хоть в сто — этот крик живёт во мне до сих пор: «Посмотрите, ребёнку нужна помощь! Я ребёнок, а не мать!»
ЦИ
Упасть и закричать, что мне нужна помощь. Что ребёнку нужна помощь. Что я ребёнок, а не мать.

Уровень 2
Я кричу — кричу изо всех сил, но никто не слышит. Эхо не возвращается. Только ненависть — густая, вязкая. Ненависть к сестре. К объекту, который не слышит. К тому, кто не откликается. Эта ненависть потом распространилась на всех, кто оказывался рядом в положении слабого, беспомощного. Поэтому я так ненавижу пациентов — всех, кто нуждается в помощи, кто бессилен. Мы каждый раз встречаемся в этом зеркале ненависти: я ненавижу их как источник своих будущих проблем, а они ненавидят меня за мою власть. В каждом, кто просит о помощи, я вижу того, кто снова крадёт у меня детство. Ненавижу каждого, кто заставляет меня быть взрослой.
Я смотрю на всё это глазами того ребёнка, которым была. Из той призмы, из которой всё это началось. Именно там зародилась личность. В той первой точке, где появилась необходимость быть взрослой, появился и корень ненависти. Это мой первый триггер. Каждая встреча с сестрой его включает. Она не работала, жила за мой счёт, я считала, что обязана её содержать, защищать, отвечать за неё. И я не выходила из этой программы. Внутри меня всё оставалось на своих местах: она — в коляске, а я — та, кто везёт. Вечно везу коляску, хотя хочу просто гулять, жить, дышать. Иногда хотелось просто выкинуть её из этой коляски — так, чтобы всё закончилось. Однажды я действительно чуть не сделала это. И не понимаю, как тогда не убила её. Маленькие дети ведь и правда иногда убивают своих новорождённых братьев или сестёр.
В детстве я думала, что любила сестру. Но это была не любовь — просто инерция, долг, обязанность. Настоящая ненависть пришла позже, когда у меня появились собственные дети, а она начала плохо с ними обращаться. Она ненавидела их — ведь они отнимали у неё мою заботу, мою любовь. Так всё повторилось: ненависть ребёнка к другому ребёнку за внимание взрослого.
Я ненавижу объект, который забирает у меня детство. Всё, что я называла любовью, — ложь. Это не любовь. Это ненависть, замаскированная под заботу. Поэтому я и пациентов принимала с ненавистью. Потому что они отбирали моё пространство, вторгались туда, где я должна быть ребёнком, а становилась взрослой.
Мои отношения с клиентами всегда строились внутри этого детского поля. Это не взрослый с взрослым. Это ребёнок и взрослый. Я тот ребёнок, которому самой нужна помощь. А напротив сидит взрослый, которому я должна помогать. Всё наоборот. И чтобы начать работать, мне каждый раз приходится подавлять себя — подавлять вспышки злости, раздражения, внутренний крик. Только после этого начинается что-то похожее на помощь.
Всё время одно и то же: чтобы работать, я должна подавить ненависть к тем, кто заставляет меня быть взрослой. Подавить ненависть к клиенту, желание разрушить эту схему. Я всегда хотела выстроить отношения как ребёнок с взрослым, но мне приходилось играть роль взрослой, отвечающей, сдержанной. И это была постоянная ломка — внутренняя война между ролью и реальностью.
Точно так же относился к своим сёстрам и мой отец. Он их ненавидел. Настоящей, животной ненавистью. Потому что эти дети забирали у него детство. Пока им не исполнилось семь, он терпел, а потом начинал с ними воевать. Это была война детей между собой, просто старшие — отец и мать — побеждали, потому что были сильнее. Всё это превращалось в бесконечную патологию: дети, уничтожающие детей. Моя сестра потом стала сильной — и уничтожила обоих родителей. Когда я вижу всё это со стороны, охватывает ужас. Эта беспросветная злоба, безысходность, вечная борьба за право быть ребёнком. И только я, кажется, вышла из этого с наименьшими потерями. Несмотря на стартовые условия, мне удалось создать другую жизнь. Мои дети более-менее нормальные. И, по крайней мере, они пока ещё меня любят. Пока я окончательно не провалилась в деградацию и не начала присасываться к ним так же, как когда-то сестра — ко мне.
Сестра всё ещё пытается меня втянуть обратно. Любой ценой вызывает на контакт. Отказывается от лечения, провоцирует, лишь бы снова включить этот сценарий — кто за кого отвечает, кто должен спасти.
ЦИ
Ненависть ребёнка к тому взрослому, которому он должен помогать. Агрессия, от которой начинается всё. Я начинаю любую работу с агрессии. С того, чтобы заставить себя не ненавидеть. С того, чтобы подавить ярость — и только потом могу делать хоть что-то. Я ненавижу взрослого, которому должна помогать, потому что он напоминает мне о моих родителях, которые заставляли быть взрослой раньше времени. Меня шантажировали: «если не сделаешь — выгоним из дома», «ты обязана помочь». И это всё превратилось в ненависть ко всем, кто требует помощи.
Это не просто плохая черта, это результат искажённого детства. Когда ребёнку в семь лет навязали роль матери. Одно дело — если бы это случилось в подростковом возрасте, когда уже формируются программы взрослости. Но тогда во мне не было ничего, кроме детской уязвимости. Меня заставили быть взрослой, когда во мне ещё не было взрослости. И на этой базе я построила не зрелую личность, а вечное сопротивление взрослости. Борьбу с ней.
Вся эта нелюбовь — огромна по масштабу. Всё началось ещё до нас, когда дети рождались не из любви, а из случайности. Когда их не ждали. Когда родители, сами дети, просто пытались избавиться от помехи. Ненужные дети, рождавшие таких же ненужных детей. Меня учили молчать, когда бьют, чтобы «не позорить семью». Учили быть удобной.
Так формировалась программа, которая потом закопала меня. Я десятилетиями помогала этой семье, тянула на себе всех, платила за всех, спасала. И в итоге собственная программа похоронила меня. Я просто больше не могла. У меня не осталось ни сил, ни ресурсов, чтобы противопоставить хоть что-то этому механизму. Нежелание помогать взрослым людям — это не черствость. Это ненависть ребёнка к тем, кто лишил его права быть ребёнком.

Уровень 3
Бежать кажется единственным возможным выходом. Я пытаюсь уйти от обязанностей: отказаться от работы, взять долгие каникулы, спрятаться в алкоголе или в других способах отстранения. Мне хочется, чтобы всё вокруг развалилось само, тогда останется только убегать и не нести больше ответственности.
Попытки вернуться в прошлое принимают форму постоянных поездок к родителям и поездок на родину, участия в образовательных программах и курсах. Эти действия выглядят как развитие, но по сути являются стремлением вернуть ситуацию, которую можно было бы изменить — проснуться и оказаться шести-летним ребёнком в мире без сестры и без обязательств. Все мои внешние активности служат попыткой уйти из реальности и воспроизвести безопасный фрагмент детства.
Но даже там, в этих бегствах, меня преследуют обязанности. Мои дети оказываются рядом и предъявляют требования, которые нельзя проигнорировать. Из этого возникает отчаяние: мне кажется, что я пожертвовала собственной жизнью ради материнства и почти не жила для себя.
Появляется чёткая внутренняя программа разрушения всего, что связано с ответственностью и материнством. Я стремлюсь уничтожить работу, семейные связи и взрослую часть личности, которая удерживает меня в реальности. Шести-летний ребёнок в моём внутреннем поле берёт контроль и пытается стереть зрелую опору, потому что взрослая часть не даёт вернуться назад и закрыть глаза на реальность.
Это превращается в форму самоуничтожения: постепенно подтачиваются профессиональные ресурсы, уменьшается способность к деятельности и к поддержанию отношений. Я разрушаю себя как врача, как мать, как взрослую женщину — всё то, что мешает регрессии в детство. Любые предпринимаемые мною действия приобретают детский, деградированный характер и направлены на подрыв взрослой личности.
ЦИ
Разрушение взрослой личности, мешающей оставаться ребёнком; системное истощение зрелого начала через перегрузку, финансовую компрометацию и провоцирование кризисов.
Такая стратегия бегства ведёт к утрате профессиональной состоятельности и экономической безопасности. Социальные связи ослабевают, окружение вынуждено компенсировать мои саморазрушающие действия. Психическое состояние закрепляется в хронической регрессии; возвращение к адекватной взрослой функциональности становится возможным лишь при условии внешней структурной поддержки и значительных ресурсов.

Уровень 4
Моё материнство и отношения с детьми остаются одной из самых болезненных тем. Я чувствую ненависть к своим детям в те моменты, когда они напоминают мне, что я их мать, а не их ребёнок. Это разрушение самого факта моего материнства, моих отношений с ними. Чем старше они становятся, тем сильнее осознаю: я их мать, а не наоборот. И от этого хочется оттолкнуть всех, разорвать все связи, уйти.
Факт моего материнства неизменен — он как печать, как метка, от которой невозможно избавиться. У детей в головах тоже происходят свои внутренние процессы. А я понимаю, что могу сбежать только в том случае, если уничтожу наши отношения, перестану видеть их, лишу себя контакта. В отношениях с дочерью я часто чувствую конкуренцию. Она для меня — отражение той, кем я была в семь лет. В ней я вижу ту часть себя, которую ненавижу: свою жизнь, свою ответственность, свой опыт. Всё, что я отвергаю в себе, я хочу разрушить в ней.
Иногда во мне появляется зависть: моя дочь живёт жизнью, которой у меня не было. Между нами постоянно возникают конфликты — они повторяются, как будто по одному сценарию. Бывает, я ловлю себя на жутких мыслях — желание её задушить, уничтожить, чтобы прекратить это внутреннее отражение. Она презирает меня, и её презрение чувствуется до боли.
Когда я смотрю на неё, она производит впечатление взрослого человека. И рядом с ней мне хочется быть ребёнком — даже большим ребёнком, чем рядом с кем-либо ещё. Но я же взрослая. И от этого становится ещё невыносимее. Во мне смешиваются бессилие и желание, чтобы она удочерила меня, чтобы она выбрала меня вместо тех, кого любит — вместо своей тёти или подруг. Я борюсь с дочерью за право быть её дочерью.
Я младшая сестра своих детей. Не хочу материнской защиты — хочу, чтобы они были мне сёстрами. Хочу равных отношений, но с тем оттенком, чтобы я была младше. Мне нужна старшая сестра, похожая на мать, только моложе и живее. Эта потребность не отпускает. Я воюю со своей сестрой и хочу быть её младшей сестрой, а не наоборот. В моих детях я воюю с самой собой. Я не хочу взрослеть. А в них вижу своё взросление и ненавижу это отражение.
Я хочу хотя бы раз в жизни — и ещё много раз — побыть младшим ребёнком, о котором заботятся. В одной дочери я ищу сестру, которая будет старше меня. В другой — мать, которая сможет прижать и успокоить. Я устала. Я хочу поменять позиции: кто кому кто, кто за кого отвечает.
Но здесь появляется новое осознание: всё это — ненависть к тем, кто не согласился играть по моим правилам. К тем, на кого у меня был особый расчёт, и кто этот расчёт не оправдал. Мои дети оказались самой здоровой частью семьи. Они не хотят участвовать в моих играх, не хотят разменивать себя на роли. Они просто хотят быть теми, кто они есть. И это вызывает во мне злость и раздражение.
Я ненавижу своих детей за то, что они не поддаются, за то, что они не соглашаются быть частью моего сценария. В отношениях с ними я всё время меняю роли — то становлюсь дочерью, то сестрой, то подружкой. Но мои дочери не играют. Они остаются матерями. И от этого мне становится невыносимо. Старшая постоянно оказывается под ударом — она взрослая, сильная, осознающая. А младшая прячется и страдает. И я вижу, как этот хаос разрастается, как я сама воспроизвожу свою внутреннюю войну уже внутри семьи.

Уровень 5
Беспомощность. Полное бессилие. Всё стоит на месте, ничего не меняется. Кажется, будто весь мир отказался взять меня на руки, прижать, успокоить. Никого рядом нет. В этой пустоте всплывают мои отношения с мужчинами — то, как они строились и рушились.
Дети не спят с мужчинами. Эти отношения не могут существовать на равных. Каждый раз я воспроизводила ту же схему, что и мои родители. Ведь ребёнок не может иметь детей, не может дать ничего взрослому человеку. Семилетний ребёнок не способен выйти замуж, не способен быть партнёром. Это страх перед взрослыми отношениями, перед самой возможностью стать взрослой.
Я живу внутри программы семилетнего возраста. Если я выйду замуж и начну жить с мужчиной, то автоматически стану взрослой. А это невозможно. Внутри стоит жёсткий запрет. На уровне тела и физиологии потребность в близости есть, но на уровне личности — полный внутренний барьер. Маленький ребёнок не может быть женщиной. Он может иметь отношения только в системе «ребёнок — родитель».
Поэтому в моей жизни появлялись мужчины, которые меня удочеряли. Они заботились, опекали, защищали — патологически выполняли роль отца. Мне было удобно, я чувствовала себя в безопасности. Они были мне папами. Хронические «папочки». И именно поэтому все эти отношения рушились. Я всегда сама становилась инициатором разрыва.
Когда процесс удочерения завершался и я больше не чувствовала себя дочкой, становилось скучно, неинтересно, всё теряло смысл. Я бросала мужчину, как ребёнок бросает надоевшую игру, и шла «погулять». Не к другому мужчине, а просто — на улицу, к жизни. Ведь ребёнок не способен долго удерживать внимание на одном деле, тем более на отношениях. Я выходила из браков не ради кого-то, а ради свободы, ради воздуха, ради ощущения, что я снова маленькая и ничем не связанная.
ЦИ
Отношения с мужчиной — это взрослая жизнь. Семья — взрослая жизнь. Ответственность, обязательства, радость, дети — всё это взрослое пространство. И я бегу от него, потому что боюсь перестать быть ребёнком. Ведь дети не выходят замуж в семь лет.

Уровень 6
Деньги. Успех. Всё это будто запрещено. Внутри живёт установка: деньги иметь нельзя. Ребёнок не знает, что с ними делать. Деньги — это источник опасности. Нужно от них избавляться, потому что их всё равно отберут.
В детстве мать всегда забирала у меня деньги. Она давала на обед, а я экономила, копила неделями и месяцами, гордилась, что умею беречь. Но в какой-то момент она отнимала их со словами: «Раз не проела — значит, не нужны». И это закрепилось как правило: нельзя иметь сбережения. У ребёнка не может быть собственных денег.
С тех пор деньги перестали иметь смысл. Мама всё равно заберёт. Нет смысла зарабатывать, потому что всё будет отобрано. Нет смысла иметь успех, потому что любой успех обесценится или будет уничтожен. Всё, что накоплено, всё, что создано, будет забрано кем-то «взрослым».
Во мне закрепилось: деньги — не для меня. Я могу иметь только то, что съела, потому что это уже невозможно отнять. Всё остальное нужно быстро потратить. Деньги нельзя хранить, нельзя зарабатывать много, нельзя иметь собственный капитал. Это становится внутренним законом: не иметь, не удерживать, не сохранять.
ЦИ
Запрет на обладание деньгами и успехом. Деньги должны исчезать, чтобы не были отобраны. Быть ребёнком — значит не иметь. Поэтому я сама лишаю себя всего, что могла бы получить, чтобы опередить момент потери.

Уровень 7
Я не могу увидеть. Нет доступа к восприятию ситуации. Будто кто-то внутри меня запрещает поднять голову и посмотреть сверху. Я ребёнок и не могу выпрямиться, занять свой естественный рост. Всё время остаюсь внизу, где только трава и букашки. Имитация детства: я скручиваюсь, опускаюсь, смотрю из-под земли, но не позволяю себе увидеть реки, долины, города, целый мир.
Это отказ выпрямиться. Отказ смотреть. Отказ воспринимать. Отказ взрослеть и развиваться. Отказ видеть свою жизнь. Хочется лечь в постельку, в колыбельку, чтобы кто-то раскачивал, убаюкивал, а я могла бы просто спать. Возврат идёт даже не в семь лет — глубже, туда, где ничего не требуется. Поэтому я так люблю кровать, люблю это чувство, когда можно свернуться и исчезнуть. Хочется проспать всё — проспать жизнь, как новорождённый ребёнок.
Когда я сталкиваюсь с деньгами или обязанностями, возникает желание сбежать ещё ниже. Деньги приходят, а я не справляюсь. Хочется опуститься по возрасту, туда, где от меня ничего не ждут, где нет ответственности вообще. Там, где не нужно заботиться даже о собственном теле — можно пускать пузыри, плакать, пачкаться, и всё это будет естественным.
Я ухожу в состояние полного отказа. Отказ принимать решения, действовать, жить. Пусть качают, пусть убаюкивают. Пусть всё рушится, лишь бы не вставать. Главное, что теперь я не обязана ничего делать. Я не могу — и это правда. Мне два месяца. Я лежу в люльке.
Это не позиция жертвы. Это позиция полного бессилия, и она оправдана. Мне два месяца, я крошечная, я не должна ничего уметь. Мой мир — это мягкая колыбель, тепло и руки, которые качают. Всё вокруг обязано обо мне заботиться, а я буду жить за счёт этой заботы. Паразитирую, но с улыбкой, как младенец, который награждает мир пузырями и бессмысленным счастьем.
Так происходит отказ от ответственности по уважительной причине — ведь я младенец. Я не могу. И не должна. В этом состоянии начинается регресс до финальной стадии — до состояния маразма. В теле остаётся взрослый человек, но психика возвращается в детство.
Это и есть переход в старческий маразм. Взрослый не может вернуться в детство, но может сделать это внутри своей психики, разрушая восприятие. Тогда остаётся только тело, которое живёт, а сознание спит. Буду пускать пузыри, буду капризничать и требовать внимания, буду лежать и ждать, пока кто-то убаюкает.
ЦИ
Переход в маразм. Желание прожить детство заново, но на самом деле — невозможность пережить то, что уже прожито.

Уровень 8
Решений нет. Всё зашло в тупик. Единственное, что остаётся — снова родиться. Начать всё заново. Появиться как будто впервые. Есть соблазнительный выход — деградировать до состояния плода. Вернуться в ту точку, где ничего не нужно решать, где всё просто существует.
Но чтобы деградировать до состояния плода, нужно перестать быть взрослым. Нельзя родиться заново, оставаясь шестидесятилетним человеком. Значит, взрослую часть нужно уничтожить. Забить её работой, измотать, лишить памяти и компетенций, разрушить до конца. Уничтожить физически, социально, финансово — любыми способами. Только тогда, кажется, появится шанс на «новое рождение».
Это стремление — попытка переписать сценарий, избавиться от того, что уже известно. Забыть всё, стереть память, очиститься от знаний и опыта, от того, что ведёт по предопределённой линии к смерти. Поэтому — пьянки, уходы, отказ от дел, разрушение всего, что связано со взрослой жизнью. Это способ избавиться от той части, которая понимает, что ничего повторить нельзя. Избавиться от той, которая чувствует боль.
В этом движении есть желание уйти в состояние эмбриона, где нет страдания, нет памяти, нет необходимости быть кем-то. Там полное спокойствие, растворение, покой. Паразитическое существование, где обо мне заботятся, кормят, поят, убирают, и ничего не нужно делать самому. Это возвращение в состояние полного маразма — когда всё вокруг существует только для того, чтобы поддерживать жизнь тела.
Я проживаю внутриутробное развитие в обратном направлении. Отсюда — провалы в памяти, забывания, выпадение фрагментов сознания. Это выполнение программы: движение к маразму, к уничтожению взрослой части, к отказу от боли, к желанию перестать быть матерью, перестать быть человеком, который что-то чувствует и помнит.
Но уйти в эмбрион невозможно. Тогда остаётся только регресс до состояния маразма. Чтобы туда попасть, нужно уничтожить всё взрослое — все части, которые умеют быть специалистом, управлять деньгами, строить отношения, принимать решения. Уничтожить до состояния сперматозоида — до полного растворения себя.
ЦИ
Полное уничтожение себя как личности — той, которая знает, помнит, чувствует, страдает. Полное обнуление, где сознание растворяется в ничто, чтобы избежать боли существования.

Центральная точка
Хочется сжечь все мосты, связывающие меня со взрослой жизнью. Неважно, что именно — покупки в магазине, разговоры с детьми, работа, дом, машина, всё, что делает человека взрослым. Всё это хочется уничтожить, чтобы избавиться от боли, чтобы не оставалось ничего, напоминающего о прожитых годах.
Желание простое и радикальное — стереть этот мир. Сжечь свой собственный мир взрослого человека, в котором есть биография, ошибки, память, ответственность. Уничтожить всё, что создавалось, всё, что связывает с собой прежней, чтобы вместе с этим сгорела боль.
А потом — снова родиться. Как будто с нуля. С новой жизнью, у новых родителей, без боли, без истории, без воспоминаний. Это кажется выходом, но на самом деле это иллюзия. Полнейший глюк сознания — попытка начать цикл заново, чтобы быстро построить взрослую часть, ведь время уходит, и уже шестьдесят. Кажется, что в новом витке можно будет прожить иначе, без страдания, без ошибок.
Но ситуация остаётся прежней. Каким бы ни был новый виток, остаётся то же прошлое, та же биография, те же шестьдесят лет, та же боль. И потому единственный выход снова превращается в круг — в движение по тому же маршруту, только с надеждой, что в этот раз всё изменится.
Пространство «Сладкая жизнь» — это иллюзия освобождения, попытка стереть всё взрослое ради призрачного нового начала. Но всё, что было прожито, остаётся внутри, и ни одно сожжение не сотрёт память прожитой жизни.

Общее резюме

Документ представляет собой последовательный поток анализа, самонаблюдения и осознания многослойных внутренних конфликтов автора, связанных с материнством, взрослением, ответственностью, отношениями и постепенным разрушением структуры взрослой личности. Вся логика текста разворачивается как движение по уровням регрессии — от состояния внутреннего ребёнка до полного психического и экзистенциального распада, с попытками «родиться заново».
В начале фиксируется базовый внутренний конфликт: разделение на «я» и «работу» как два несовместимых пространства. Работа осознаётся как символ навязанной взрослости, ответственности и социальной функции, вызывающей ненависть и желание уничтожить ту часть себя, которая действует, зарабатывает, проявляется. Это разрушительное стремление к «очищению» воспринимается как способ освободиться от боли, но фактически ведёт к самоуничтожению.
На первых уровнях (1–3) автор осознаёт, что корни всех этих программ уходят в детство — в ситуацию, когда в возрасте семи лет ей была навязана роль матери для младшей сестры. Отсюда проистекает основная динамика: ненависть ребёнка к объекту, который требует заботы и лишает права быть ребёнком. Эта ненависть трансформируется в постоянное сопротивление взрослости и переносится на пациентов, коллег, близких — всех, кто оказывается в позиции слабого и нуждающегося. Возникает устойчивое чувство вины и бессилия, циклическая программа «бежать от ответственности, разрушая всё вокруг».
На уровнях 4–6 анализ смещается к конкретным формам проявления этих программ: к отношениям с детьми, мужчинами, деньгами. Материнство становится для автора символом тюрьмы и боли — оно разрушает ощущение себя, вызывает отторжение и зависть к собственным детям. Отношения с мужчинами невозможны из-за внутреннего запрета на взросление: мужчина воспринимается не как партнёр, а как «отец», и потому любое сближение приводит к бегству. С деньгами и успехом связаны аналогичные паттерны — внутренний запрет «иметь», сформированный в детстве. Всё, что приобретено, должно быть уничтожено или отдано, чтобы сохранить иллюзию детской чистоты и избежать страдания.
На уровнях 7–8 происходит окончательное смещение в регрессивные состояния. Автор описывает отказ от восприятия, от роста, от жизни — желание лечь в колыбельку, быть убаюканной, проспать реальность. Это переход в психическую позицию младенца, а затем и эмбриона, где нет боли, нет ответственности, нет необходимости чувствовать. Деградация становится формой бегства от внутренней боли, от воспоминаний, от самой идеи взрослого существования. В этих описаниях проявляется осознание финальной стадии программы — полного обнуления, уничтожения личности, стремления к внутриутробному покою и растворению.
В Центральной точке подводится итог: желание сжечь всё, что связывает с взрослостью — дом, работу, отношения, биографию — чтобы избавиться от боли и «начать заново». Однако в этом осознаётся иллюзорность выхода: новый цикл повторит тот же сценарий, ведь корень не уничтожен, а лишь замкнут на новом витке. Пространство «Сладкая жизнь» обозначает соблазн «перерождения», но в действительности становится образом окончательной капитуляции сознания перед болью, отказом от реальности под видом освобождения.
Итог: документ представляет собой глубокое исследование программы регрессии — психической, эмоциональной и экзистенциальной. Это последовательное осознание того, как попытка избавиться от боли через разрушение и отрицание взрослости превращается в движение по спирали деградации, где каждая попытка «родиться заново» лишь воспроизводит исходную травму.